Иван Дроздов
По кабинетам и коридорам думы поползли слухи — почти невероятные! — будто бы в Израиле на выборах каким-то образом в кнессет проникли русские. Никто не знал, откуда ползут эти слухи,— да это и не важно было,— парламентариев поражала невероятность события.
Ну, в самом деле: как это можно представить, чтобы в парламенте одного народа в креслах депутатов расселись представители другого народа; ну, например, в киргизской думе сидели бы чукчи, а в армянской — калмыки. А если в грузинскую думу пролез бы один белорус, можно бы представить, что тут началось! Да тут бы президент Сакирашвили с пятого этажа выпрыгнул. В природе есть вещи, которые человеческий разум воспринимать не может, а тут — на тебе, носи на здоровье: в израильский парламент какой-то тихой сапой пролезли русские. И не один или два, а все как есть депутатские места заняли!
Вначале эту весть воспринимали как анекдот или как очередную нелепость, влетевшую в разгорячённую голову Жарковского, самого шумливого и эксцентричного парламентария, но особо осведомлённые депутаты отнеслись к этой информации серьёзно, они обрамляли её подробностями, называли конкретные фамилии, а иные договорились уже и до того, что вроде бы и сам вновь избранный президент Израиля — тоже русский! И скоро выяснилось, что учился он в какой-то школе на окраине Рязани, что мать у него и отец — исконно русские, и даже в прошлом лапотные крестьяне. Депутаты заходили к Шахин-Мацеру, думскому умнику, изображавшему из себя всезнайку, но он пожимал плечами и ничего не говорил,— впрочем, скоро и он с печатью крайней растерянности на лице сообщил, что эту страшную весть подтверждают и там... в органах.
По своим секретным каналам Шахин запросил у разведки точные сведения, и скоро у него на столе лежал список, приведший всю российскую думу в ужас: семьдесят процентов новых депутатов израильского кнессета — русские! Двадцать девять процентов — «полтинники»,— так называют в Израиле полукровок,— и лишь один депутат чистый, ни с кем не смешанный еврей. Да и то английская разведка выяснила, что этот чистый еврей и не такой уж чистый, поскольку родом он из хазар, древних рыжих евреев, которые в начале прошлого тысячелетия жили в дельте Волги и делали набеги на Русь, пытаясь её завоевать, а потом на протяжении столетий перемешивалась с донскими казаками, крестьянами Поволжья, калмыками, жившими в окрестностях Астрахани, и уж нынче-то в них и совсем ничего не осталось от еврейского корня.
Предстояло ещё выяснить насчет президента, но этот субъект был настолько замаскирован, что даже большой совет раввинов, долго с ним общавшийся, не мог заметить в нём и малую долю посторонней примеси; он им казался даже больше евреем, чем они сами, и потому раввины отступились. И только особенно ушлые и пронырливые журналисты,— из тех, кто жил в России и работал в «ИзПубликацииях»,— распускали ядовитые слухи о том, что Сеня Апперкот, вновь избранный президент Израиля, на самом деле родился под Рязанью в многодетной русской семье. Фамилия же ему досталась от деда, который служил конюхом у барина и к случаю и без случая вплетал в разговор никому не ведомое в деревне слово: апперкот. А ещё была примета, наповал убивавшая скептиков, не веривших в русское происхождение президента: после употребления стаканчика-другого московской «Особой» водки Апперкот пел, и непременно русские песни. Все эти слухи были настолько невероятны, что официальные органы до времени не решались на них реагировать. И тогда Шахин-Мацер, единственный в думе депутат, не скрывавший своей родословной и бывший немножко еврейским националистом, отважился на решительный шаг: добился образования специальной комиссии. И дума, снабдив эту комиссию чрезвычайными полномочиями, послала её в Тель-Авив.
Председателем комиссии назначили вице-спикера Жарковского, или Жарика, как его называли думцы. Заместителем его стал важный и для всех не очень понятный Никодим Склянский, называвший себя Костей. Пусть никто не удивляется тому, что отроду он Никодим, а назывался Костей. В думе этого созыва, как, впрочем, и во всех других созывах, многие меняли свои имена, фамилии, а уж что до национальности, она шла почти у каждого под грифом «совершенно секретно». Докопаться до подлинной национальности мало кому удавалось. А были и такие, кто на вопрос о национальности родителей называли их профессии: мать — искусствовед, отец — маркшейдер.
Скажем тут сразу: Жарковского депутаты не любили, но боялись. Спорить с ним мало было охотников. Жарик умел подать себя важным, маститым, всем говорил, что происходит из потомственной семьи юристов. Его дед будто бы даже три или четыре месяца был генеральным прокурором Польши. Ну, а его внук по сумме своих знаний и способностей мог заткнуть за пояс самого адвоката Падву. Но главное: Жарик имел магическое влияние на своих коллег. Его боялись. Иногда он оппоненту ничего не говорил, а лишь обращал на него долгий многозначительный взгляд — и тот замолкал. А однажды, когда его собеседник не захотел уступить в споре, Жарик плеснул ему в лицо апельсиновый сок, а другому плюнул в глаза. Правда, этот думец в прошлом был боксёром и мгновенно швырнул обидчику в лицо свой кулак. Жарик потерял сознание и даже минуты четыре совсем не дышал.
Но если уж мы заговорили о Жарике, тут кстати заметим: этот человек, служивший раньше юрисконсультом в каком-то столичном издательстве и получавший сто тридцать рублей в месяц, хранил в себе много таинственного, почти фантастического и даже смешного. Ну, например, неожиданно для всех он во время закипавших споров начинал истошно кричать: «Коммуняки проклятые! Вас надо вешать! Всех, всех — на дыбу!..» При этом выбрасывал перед собой руку,— жест, напоминавший то ли Гитлера, то ли Наполеона. Но чаще всего он принимал позу Ленина, выступающего с броневика или с балкона балерины Кшесинской. Тогда всякий, кто его слушал, начинал поеживаться. Становилось страшновато от этих жестов, запечатленных многими художниками.
Будем справедливы и заметим тут кстати: Жарковский хотя с виду и был мужиком неказистым, сырым и ходил с запрокинутой на спину головой, и ноги расставлял в стороны на манер Чарли Чаплина, и много других примет роднило его со знаменитым юмористом, но по таланту творить зло не было ему равных и в российской думе. Можно даже сказать, что этот талант был у него дьявольский, сродни сатане, который мог побороться с самим Богом и даже на время одержать над ним победу. Он, как сказочный змей Горыныч о двенадцати головах, мог дыханием огня спалить города и заводы, втоптать в грязь и пыль целые края и области некогда цветущей Российской империи.
В этом месте моей поПубликации иной читатель может сказать: ну, тебя, братец, занесло, ты сильно преувеличиваешь способности одного человека, даже если он и является членом государственной думы, а я на это скажу: ничуть не бывало! Я не только не преувеличиваю, но даже ещё и не нахожу нужных слов для обозначения бед, творимых этим бывшим юрисконсультом какого-то заштатного издательства. Ну, вот, хотя бы взять один пример. Главный разрушитель России Ёльцер на выборах шёл на второй срок. И было уже ясно, что голосов не хватит. И тогда Жарковский, а вместе с ним и ещё один претендент на пост президента генерал Гусь сняли с дистанции свои кандидатуры и ссыпали голоса в корзину Ёльцера. И забулдыга пьяница победил. И вся Россия вновь погрузилась на четыре года во мрак и нищету. Ну, так и где же после этого моё преувеличение?..
А если мало этого примера, приведу и другой. Тут вскоре коммунисты, а вместе с ними и патриоты русские, поднабрали силушки, поднапряглись малость и пошли на импичмент, то бишь схватили за хвост огнедышащее двенадцатиголовое чудовище и потащили его из дома российского. И уж было поотрывали ему несколько голов, отсекли несколько лап, и уж двери дома распахнули, чтобы сбросить Ёльцера в пропасть истории. И снова из думских рядов выпрыгнул дьявол в образе внука юриста и заслонил вражину, и вновь Россия погрузилась во мрак и холод, вновь она огласилась стоном умирающих стариков и плачем бездомных детей. Миллионы неродившихся, миллион вымирающих в год, семьсот тысяч беспризорных детей, десятки миллионов страдающих от голода и холода. Вот сила сатаны, вступающего в бой с самим Богом!..
Были предложения обследовать Жарика у психиатров, но многомудрый и осторожный спикер думы Грызун, в прошлом работавший завхозом ремесленного училища в Люберцах, отклонил такое предложение. При этом он будто бы заметил: тут только начни, а там и всю думу станут обследовать.
А третий вице-спикер, синеглазая блондинка из Саратова Суспензия Скользкая, замахала руками: что вы, что вы! Ни в коем случае!..
И однако же самую умную мысль высказал депутат, немножко склонный к юмору и всё время трущийся возле спикерского стола: Хвост. Он сказал: Жарика нужно послать на Фолклендские острова, пусть он там заварит новый конфликт между Аргентиной и Англией. Заметим тут к слову: Хвост — фамилия замечательная. Самое любопытное было то, что из непосвященных в думе никто не может понять: имя у этого депутата такое или фамилия. В самом деле: Хвост! У какой такой национальности имена такие встречаются? Но, конечно, никто таких вопросов не задавал, а скоро привыкли: Хвост — и всё тут! И именно то обстоятельство, что этому слову не было никаких объяснений, человек, носивший такое имя, обретал некую таинственность и непредсказуемость. Во всех других смыслах он был депутат ничем не примечательный: никто его не видел за трибуной, он во время заседаний даже реплик не подавал, но вот диво: его знали все, а другого депутата, хоть он уже и раза три выступил с трибуны, никак не могли запомнить. Один депутат с украинской фамилией, чтобы как-то засветиться, гранату в своём кабинете взорвал, но и после этого остался неизвестным. Тут есть над чем подумать политтехнологам, которым время от времени поручается «раскручивать» очередную ничтожность на захват какого-нибудь руководящего кресла.
В думе были и другие чудеса, но они не так сильно бросались в глаза. Например, в состав думы по недосмотру председателя избирательной комиссии Вишняк-Шуллерковского просочились два депутата неопределённого вида и какого-то странного образа мышления: Василий Иванович Оглоблин и Парфён Андреевич Вездеходов. Оглоблин был громоздкий, как платяной шкаф, и по коридорам думы ходил тяжело и ни на кого не глядел. Растительности на голове никакой не было, а вместо шеи, как меха гармонии, розовели три увесистых складки. Но совершенно особенными были у него руки — длинные и могучие, и всегда выставлены немного вперёд, так что со всех сторон были видны пудовые, туго сжатые кулаки. Думцев он раздражал и как-то действовал на них нехорошо; они при встрече с ним замолкали и посторонивались, косясь на его кулаки. Василий Иванович, конечно, и не думал опустить кому-нибудь на голову хотя бы один свой палец, но они боялись. По всем другим параметрам Оглоблин мог бы сойти за человека нормального; впрочем, одно обстоятельство ему все-таки мешало: он в кармане всегда носил газеты — и так, чтобы видели названия: «Завтра», «Дуэль», «Советская Россия», «Новый Петербургъ», «За русское дело», «Славянский набат», «Патриот» и маленький листок, выходивший в Петербурге под редакцией Щекатихина с громким названием «Отечество», и каждому его показывал. При этом с явным торжеством в голосе спрашивал:
— Читали?
Человек прибавлял шагу, а Оглоблин смотрел ему вслед, качал головой и улыбался.
Оно бы, кажется, и ничего; подумаешь, невидаль какая: человек читает газеты. Ну, и читай себе на здоровье! Нынче много выходит газет. Для того демократы и власть свою навязали: плюрализм мнений, говори, чего хочешь, и читай, чего хочешь. Но в газетах Оглоблина есть один неприятный душок: в них про евреев пишут. Про русских тоже, конечно, пишут, но русские мало кого интересуют, а вот евреи... Не надо о них писать. И зря Оглоблин только такие газеты и покупает, и каждому их под нос суёт...